Молитва неверующего чоран

Чудотворные слова: молитва неверующего чоран в полном описании из всех найденных нами источников.

Оглавление

1 Цитатник ZESTWORD.RU
2 Эмиль Мишель Чоран. Молитва неверующего » Цитатник ZESTWORD.RU
3 Эмиль Мишель Чоран. Молитва неверующего
4 Журнальный зал
5 Молитва неверующего. (Записные книжки 1957—1972 гг.)

Цитатник ZESTWORD.RU

Иногда самые потрясающие вещи можно найти в самых неожиданных местах. ( Цитата из фильма «Без чувств» )

Надеемся, этот сайт станет для вас таким неожиданным местом. Мы собрали на нем цитаты из фильмов, книг и песен, афоризмы, пословицы и другие мудрые мысли. Также вы найдете здесь крылатые выражения, законы Мерфи и часто употребляемые выражения на латыни. Этот цитатник – своеобразный сундук с разными древностями и полезностями, которые не утратили со временем своей важности. Кроме того, на сайте есть раздел с наиболее распространенными выражениями на японском, немецком и других языках. Что может употребленная к месту цитата? Собрать внимание собеседников на какой-то важной мысли, помочь вам выделиться в компании. Для этого и стоит изучить наш сборник цитат. Умело используя высказывания великих, вы сможете блеснуть умом и остроумием. Цитаты, пословицы и поговорки – отличный аргумент в дружественном споре, ведь они отражают многовековой опыт и мудрость великих людей. Используйте наш цитатник для того, чтобы украсить свою жизнь. Заходите в перерывах между работой и наслаждайтесь игрой слов и мудростью древних и современников. Наш сборник цитат "живет" и все время пополняется. Он будет полезен всем, кто любит русский язык и ценит его красоту.

Эмиль Мишель Чоран. Молитва неверующего » Цитатник ZESTWORD.RU

Вспоминаю девицу, которую я, только попав тогда в Париж, подцепил на бульваре Сен-Мишель. По ее словам, она жила до того одиноко, что воспринимала свой будильник как что-то одушевленное, как живое существо: поцокивает, сообщает время, даже по-своему двигается. Сиротство человека в больших городах. Насколько помню, она даже сказала, будто иногда его ласково поглаживает, этот будильник. И добавила: «Кроме него, у меня больше никого нет».

Рембо выхолостил поэзию на столетие вперед. Настоящий гений делает своих потомков импотентами.

Судя по всему, мой отец умер в полном отчаянии. Года за два до смерти он рассказал одному актеру, с которым разговорился на ступеньках церкви в Сибиу, что не раз спрашивал себя, остался ли для него, после всех несправедливо обрушившихся на его голову испытаний, хоть какой-то смысл в слове «Бог». Когда тебе за семьдесят и пятьдесят из них ты отдал церкви, всерьез усомниться в Боге, которому ты столько служил! Думаю, это было для него настоящим пробуждением от многолетнего сна.

Упразднить публику, обходиться без собеседников, ни на кого не рассчитывать, вобрать весь мир в себя одного.

Главная моя страсть — к поражению.

Не смерти я боюсь — я боюсь жизни. Это она, сколько себя помню, всегда казалась мне непостижимой и страшной. Полная моя неспособность в нее вписаться. Отсюда и страх перед людьми, как будто они — существа другой природы. Постоянное чувство, что между нами нет ничего общего.

Разновидность меланхолии, которая меня мучит, словом не передашь. Тут нужна музыка.

Доброго времени суток, уважаемые посетители! Рады Вас приветствовать на нашем сайте ZESTWORD.RU (сборник цитат, афоризмов и выражений)! Вы, возможно, забрели сюда случайно, блуждая в необъятном интернет-пространстве, а возможно, Вас привело к нам желание узнать что-то новое или лишний раз вспомнить полюбившиеся крылатые изречения, любимые пословицы и поговорки, цитаты из кинофильмов и рекламные слоганы. Или же Вы пишете сочинение и стремитесь выбрать настолько точное и емкое выражение, которое бы отобразило главную мысль, которую Вы желаете донести. Надеемся, что наш Сборник Цитат и Афоризмов, станет для Вас полезным ресурсом, и Вы будете вновь и вновь посещать его, постепенно обогащая и расширяя свой кругозор.

Знание – сила. Поэтому, узнавая что-то новое, мы становимся сильнее. Да и просто к месту сказанная цитата будет свидетельствовать о Вашей эрудиции. Ну и часто бывает вполне достаточно сказать своей девушке красивую фразу о любви, чтобы она простила Вам какую-то мелкую оплошность.

Конечно, все мы знаем, что слово – не воробей, но у одних эти слова вылетают, что называется в трубу, а у других словно бы запечатлеваются в сознании, и при случае бывают к месту упомянуты. Люди, умеющие говорить, по-разному распоряжаются этим даром. Для одних слово – это просто набор букв, не имеющий особого значения. Другие же, наоборот, придают словам большой вес, ведь порой правильно сказанное слово бывает намного сильнее любого существующего оружия. Но, пожалуй, нет ни одного человека, который в жизни своей хотя бы раз не процитировал то, что уже было изречено до него.

Все уже было сказано до нас, однако все в нашей жизни развивается по спирали времени. И то, что когда-то было произнесено еще в незапамятные времена, своей актуальности не утрачивает и в наши дни. Особенно это касается вечных ценностей, таких, как любовь, дружба, добро, зло, истина, предательство, ложь – и прочих чувств и явлений – извечных спутников людской природы.

Проект ZESTWORD.RU – это сборник цитат и афоризмов, где собрано большое количество пословиц, поговорок, афоризмов, цитат – из уст великих людей, из кинофильмов, из книг, песен и даже из рекламы. У некоторых из них есть авторы, а другие – уже давно перешли «в народ». Восполняйте свой словарный запас, смейтесь над забавными изречениями, расширяйте свой кругозор, вспоминайте уже давно забытые фразы. Будем рады, если из нашего сборника цитат и выражений Вы почерпнете для себя новую информацию и узнаете какие-то общеизвестные истины с новой стороны.

За все те тысячелетия, на протяжении которых человек умеет говорить, крылатых выражений, афоризмов, поговорок, пословиц, изречений выдающихся людей накопилось великое множество, и наш сборник цитат является лишним тому доказательством. С помощью нашего сборника выражений Вы сможете узнать, кто «отец» того или иного афоризма, из какой песни или стихотворения пришло и прижилось в народе красивое и точное определение вещей и явлений, что значили когда-то сказанные фразы, какому из существующих сегодня или уже давно исчезнувших брендов принадлежит тот или иной рекламный слоган. Кроме того, из нашего Цитатника Вы узнаете интересные факты обо всем на свете, глубже вникнете в суть вещей – и тогда у Вас на каждый вопрос, заданный жизнью, будет готов точный и емкий ответ.

Возможно, Вы просто интересуетесь, откуда произошло то или иное выражение, хотите вспомнить, из какого фильма или песни в народ ушла та или иная цитата, стремитесь лучше понять происхождение какого-то устойчивого словесного оборота или же блеснуть при случае своей эрудицией.

Жизнь – это постоянное движение вперед – к новым открытиям, к новым знаниям. Стремясь узнавать всякий раз что-то новое для себя, и Вы непременно станете не только лучше понимать жизнь и окружающих людей, но и, что немаловажно, сумеете лучше понять себя. Надеемся, наш сборник цитат и выражений поможет Вам стать более образованным и всесторонне развитым человеком.

Кстати, если и Вы знаете какую-нибудь крылатую фразу, интересное и глубокомысленное изречение или кто-то из Ваших друзей сказал такое, что достойно остаться в веках – можете смело добавлять все это в наш сборник цитат. Ведь, как говорится, нет предела совершенству. Ну что ж – вперед! Вспоминайте старое и узнавайте новое! Совершенствуйте культуру своей речи и, возможно, когда-нибудь Вас также станут цитировать благодарные потомки.

Эмиль Мишель Чоран. Молитва неверующего

Разновидность меланхолии, которая меня мучит, словом не передашь. Тут нужна музыка.

Эмиль Мишель Чоран. Молитва неверующего

Рембо выхолостил поэзию на столетие вперед. Настоящий гений делает своих потомков импотентами.

Эмиль Мишель Чоран. Молитва неверующего

Замурованный в собственном мире, я могу вырваться из него лишь одним способом: уничтожив память.

Эмиль Мишель Чоран. Молитва неверующего

Упразднить публику, обходиться без собеседников, ни на кого не рассчитывать, вобрать весь мир в себя одного.

Эмиль Мишель Чоран. Молитва неверующего

Мы торжествуем над смертью, противопоставляя ей нашу одержимость совершенством, отчаянно ища несокрушимое в словах, самом символе обветшалости.

Эмиль Мишель Чоран. Молитва неверующего

Никто не узнает истинное начало своего конца.

Эмиль Мишель Чоран. Молитва неверующего

Чтобы чувствовать, что я существую, что я есть, я должен поглощать. Помню, в детстве мне случалось одному съедать столько, сколько вся семья. Давняя потребность успокаиваться, что-нибудь жуя, находить опору в чисто животном действии, укрываться ото всего будоражащего, смутного, неустойчивого, среди которого я жил, в чем-то однозначном, физиологическом. Когда я вижу, как набрасывается на корм собака или свинья, я их по-братски понимаю.

Случайная цитата

Густав Майринк. Голем

Однажды в поздний ночной час мне пришлось наблюдать, как в обрывки бумаги, разбросанные по безлюдной площади, словно дьявол вселился — стоя под прикрытием домов, я не замечал ветра, — в дикий ярости носились они по кругу, преследуя друг друга, как будто этим хороводом хотели заклясть смерть, а потом ни с того ни с сего, казалось, успокаивались и, опустошенные, бессильно падали на землю, но лишь на мгновение, ибо уже в следующее на них вдруг снова что-то находило, и грязные, истерзанные клочья, охваченные безумным и бессмысленным бешенством, принимались кружиться в стремительном вихре и то, словно заговорщики, сбивались в кучу в какой-нибудь темной подворотне, то, одержимые новым приступом беспричинной злобы, внезапно бросались врассыпную; наконец, заметив меня, невольного свидетеля их жестоких игрищ, они почли за лучшее ретироваться и, зловеще шурша бумажными крыльями, поспешно скрылись за углом.

Журнальный зал

толстый журнал как эстетический феномен

Новые поступления
Журналы
- ЖУРНАЛЬНЫЙ ЗАЛ
- Арион
- Вестник Европы
- Волга
- Дружба Народов
- Звезда
- Знамя
- Иностранная литература
- Нева
- Новая Юность
- Новый Журнал
- Новый Мир
- Октябрь
- Урал
- НОН-ФИКШН
- Вопросы литературы
- НЛО
- Неприкосновенный запас
- НОВОЕ В ЖЗ
- Homo Legens
- Prosōdia
- ©оюз Писателей
- День и ночь
- Дети Ра
- Зеркало
- Иерусалимский журнал
- Интерпоэзия
- Крещатик
- Новый Берег
- АРХИВ
- ВОЛГА-ХХI век
- Зарубежные записки
- Континент
- Критическая Масса
- Логос
- Новая Русская Книга
- Новый ЛИК
- Отечественные записки
- Сибирские огни
- СловоWord
- Старое литературное обозрение
- Студия
- Уральская новь
Проекты
- Вечера в Клубе ЖЗ
- Египетские ночи
- Премия «Поэт»
- Премия Алданова
- Премия журнала «Интерпоэзия»
- Поэтическая премия “Anthologia”
- Страница Литературной премии И.П.Белкина
- Страница Литературной премии им. Ю.Казакова
- Академия русской современной словесности
- Страница Карабчиевского
- Страница Татьяны Тихоновой
Авторы
Выбор читателя
О проекте
Архив
Контакты

Молитва неверующего. (Записные книжки 1957—1972 гг.)

Предисловие и перевод с французского Бориса Дубина

Эмиль Мишель Чоран

Жизневычитание Эмиля Чорана

Гордость Франции, «один из последних печальников по всей уходящей Европе» (по формуле Сьюзен Зонтаг), Эмиль Чоран — как, впрочем, едва ли не большинство великих европейцев закончившегося века — уроженец глубокой провинции. Его родная деревня Решинари была старинным пограничьем, где еще в средние века схлестывались интересы венгерских королей и румынских воевод, а во времена чорановского детства австро-венгерскими властями вместе с армейскими гарнизонами усиленно насаждалась немецкая речь (через несколько лет габсбургской империи не стало, а Трансильвания отошла к Румынии1 ). Противовесом было православие, которое вносил в семью отец, местный священник (семейство и жило при церкви). Позже к противоборствующим началам истории, географии, карпатской природы, повседневного быта, формировавшим взгляд, характер и ум, прибавилась французская и английская культура. К ним, а через них — к Востоку юный Чоран потянулся еще в лицее, но с головой в них ушел уже в бухарестские студенческие годы. В сумасшедшей горячке той короткой поры (1928—1932) запойное чтение немецкой философии, книг Бергсона и Шестова соединилось с уязвленным переживанием захолустности своей страны, жестокой, в ницшеанском духе, национальной самокритикой и вместе с тем романтическими надеждами на «возрождение Дакии», вскоре сменившимися тяжелым разочарованием, которое, замечу, осталось душевным настроем писателя на всю жизнь (небезобидные иллюзии почвенничества и вождизма с Чораном делили тогда многие молодые интеллектуалы Бухареста, включая близко ему знакомого Мирчу Элиаде). В 1933—35 годах Чоран учится философии в Берлинском университете, в Румынии выходят первые книги его эссеистики, но в 1937 году он как стипендиат Французского института в Бухаресте уезжает работать над философской диссертацией в Париж, где и остается навсегда. С середины сороковых он пишет только на французском. Все прочее — в его книгах: никакой внешней, сколько-нибудь событийной жизни у Чорана в последующие шесть десятков лет не было. И это не стечение обстоятельств, а склад и выбор.

Он не просто чувствовал — он отстаивал свою несовместимость с жизнью («Жизнь — вещь совершенно невозможная. »; «И жизни, и смерти я предпочитаю нерожденность. »). И в то же время с той же страстью каждым шагом и словом утверждал свою неразрывную, до болезненного, связь со всем существующим, вплоть до «любой железяки» (характерно соединение у Чорана хронической бессонницы, аскетической пищевой диеты, вплоть до полного отказа есть, с постоянной метеопатией, отшельнического одиночества — с импульсивной общительностью и маниакальной преданностью писанию, самому процессу письма). В тяге к независимости от кого бы то и чего бы то ни было он готов пожертвовать даже собой, ощущением своего «я», — отсюда его близость к мистикам, немецким, персидским, индийским. Так же как сущность искусства для Чорана по-настоящему открывает неудача, так соль и суть существования он чувствует только на его гибельном краю, последнем обрыве, на волосяной границе с небытием.

С той же последовательностью он удаляет все лишнее, внешнее и из того, что пишет: «Прилагательное — это то, что можно вычеркнуть». Он хотел бы добиться «никакого стиля» — предел, к которому примерно в те же годы стремится и его друг Сэмюэл Беккет (не зря они оба переходят на «чужой» французский язык — на нем, признавался Беккет, «проще писать без стиля»). Нестерпимая ходульность литерату-

ры — как самовлюбленной лирики, так и проблемных романов с героями, сюжетом и обстановкой — вызывает у Чорана оскомину: «Выше всего я ставлю сухую, как скелет, прозу, сведенную судорогой». Как мыслитель, как писатель, как человек, проживающий свою жизнь и (сказал бы Рильке) свою смерть, Чоран — вообще из того редчайшего и трудновыносимого разряда людей, которые берутся только за нерешаемые задачи. Его девиз — даже незаконченность довести до совершенства. И, кажется, подобное, вроде бы немыслимое утверждение смысла через саморазрушительное отрицание его достижимости удалось Чорану, как никому.

Настоящая публикация подготовлена по книге: «Cahiers 1957—1972». Paris, Gallimard, 1997. В более полном виде «Записные книжки» выйдут в томе чорановского «Избранного», который готовится в санкт-петербургском издательстве «Симпозиум».

Вечные стихи без слов; громовая тишина внутри. За что у меня отняли дар Слова? Столько чувствовать — и оставаться бесплодным.

Я был слишком поглощен чувствами в ущерб выражению; я жил словами и пожертвовал их высказыванием.

Столько лет, вся жизнь — и ни одной стихотворной строки!

Достигнуть дна, добраться до последней степени униженности, махнуть на себя рукой, опуститься — и повторять это снова и снова, с бессознательным, погибельным упорством! Стать фитюлькой, нулем, смешаться с грязью; и тут, под гнетом и страхом позора, вдруг вспыхнуть и опомниться, собирая себя из собственных останков.

Самочувствие ничтожества — или бога! — а ничего другого я не знаю. Точка и бесконечность — вот мои мерки, мои способы существования.

Последняя степень отчаяния — когда сомневаешься даже в том, что ты есть.

Главная моя страсть — к поражению.

Россия! Я всем существом тянусь к этой стране, которая превратила в ничто мою родину.

Читал стихи Блока. Ах, эти русские, до чего они мне близки! По складу моя тоска — совершенно славянская. Бог весть, из каких степей пришли мои предки! Память о безграничном пространстве, как отрава, у меня в крови.

Но еще больше во мне от сармата — человека, на которого нельзя положиться, существо сомнительное, переменчивое, ненадежное, чье двуличие неистребимо, поскольку он ни на что не рассчитывает и выгоды не ищет. Меня разрывают противоречивые склонности и муки несчетных поколений рабов.

У меня тоска взрывчатая. И в этом мое преимущество над великими мастерами тоски — людьми, как правило, податливыми, безответными.

Тоска: бесплотное страдание, мука, растворенная во всем. В аду не тоскуют, тоскуют только в раю. (Развить в комментарии к «Сну смешного человека».)

В первые века христианства я бы, наверно, был манихеем, а еще точней — учеником Маркиона 2 .

В больших умах я люблю только обходительность или непримиримость.

Самые обходительные: Жубер 3 , Валери.

Самые непримиримые: Тертуллиан, Ницше.

Где бы я ни оказался, везде у меня то же ощущение чуждости, бесплодной и бессмысленной комедии, надувательства. И не в других, а во мне самом: я делаю вид, будто интересуюсь тем, на что мне решительно плевать, постоянно — то ли по мягкотелости, то ли приличия ради — играю роль, но все это не я, потому что самое главное для меня — не здесь. Выброшенный из рая, где я найду свой собственный угол, где он, мой дом? Изгнан, навсегда и отовсюду изгнан. Все, что мне осталось, это обломки славословий, прах прежних гимнов, вспышки сожалений.

Человек, которому нет места на этой земле.

Непрестанная борьба с французским языком: настоящая агония, сражение, в котором я каждый раз снова разбит наголову.

Шарлатанство любого талантливого человека. Как будто его дар не от природы, а придуман и разыгран обладателем. Или по-другому: как будто он сам удивляется тому, что на него свалилось. Особенно поэты — отмеченные благодатью, но какой-то двусмысленной.

Упразднить публику, обходиться без собеседников, ни на кого не рассчитывать, вобрать весь мир в себя одного.

По-настоящему глубоко я понимаю только тех, кто, не принадлежа к верующим, пережил религиозный кризис и всю оставшуюся жизнь несет на себе его печать. Религия как неразрешимый внутренний спор — это единственный способ пробиться, прорваться сквозь покров видимости, отделяющий от сути.

Ирония, привилегия уязвленных. Любой вызывающий ее повод говорит о тайном надломе.

Ирония — это признание в жалости к самому себе (или маска, которая пытается скрыть подобную жалость).

И вдруг — чувство бесконечного счастья, ослепительное видение праздника. И это после визита к налоговому инспектору, направляясь занять очередь за удостоверением личности в полицейской префектуре, а потом думая поспеть к медсестре на укол и т. д. и т. п. Таинства нашей душевной химии, метаморфозы, которые собьют с толку дьявола и сотрут в порошок ангела.

Каждая минута шлет мне напоминание — а я от него уклоняюсь. Нет, я решительно нарушил свой долг перед Временем.

Я существую только в силу этих упущений, увиливаний, уверток. Жизнь в отрицательном залоге. Против любых своих правильных решений я тут же восстаю, отказываюсь от них с яростью и упорством, достойными лучшего применения.

Чем лучше себя узнаешь, тем меньше доверяешь. Мудрость опустошенного.

Весь день — состояние острейшей ностальгии, ностальгии по всему: по родине, детству, тому, что своими руками разрушил, по стольким пустым годам, стольким бесслезным дням. Не гожусь я для «жизни». Я был создан для существования совершенно дикого, в абсолютном одиночестве, вне времени, в призрачном, закатном раю. Призвание к тоске я довел до степени порока.

Я в силах жить только там, где живу и где меня называют иностранцем. Моя настоящая родина — моя родина? — кажется мне такой же далекой и недостижимой, как ветхозаветный Рай.

Не пиши ни слова, за которое станет стыдно в минуты предельного одиночества. Лучше смерть, чем мошенничество и ложь.

Беспредельна мощь человека, способного к отказу. Любое побежденное желание делает сильней; мы растем, борясь со своими природными склонностями. Всякий раз, как ты не сумел себя победить, ты потерпел поражение.

Мысли приходят на ходу, говорил Ницше. Ходьба рассеивает мысль, учил Шанкара 4 .

Я «опробовал» обе теории.

Человек — бесприютное животное.

«Дерево не знает обездоленности» (Паскаль).

Моя ностальгия по растительному существованию.

Эпохи, когда цивилизация и варварство перед решительным «объяснением» сталкиваются лицом к лицу.

Жизнь всегда казалась мне загадочной и никчемной, неисчерпаемой и нереальной: ничто, доводящее до столбняка.

Воскресные дни в Сибиу 5 . Я отправлялся гулять по улицам нижнего города, где нельзя было встретить никого, кроме венгерских служанок да солдат. Было до смерти скучно, но я еще верил в себя. Я тогда не догадывался, в какую мелкоту со временем превращусь, но знал: что бы ни случилось, мою жизнь всегда будет осенять Ангел недоумения.

Со временем я все больше чувствую себя румыном. Годы возвращают меня к началу, погружают в исток. Все мои предки, которых я столько хулил, как я их теперь понимаю, как «оправдываю»! И снова думаю о Панаите Истрати 6 , который, познав мировую славу, все-таки вернулся умирать на родину.

Сколько себя помню, главной моей болезнью была предельная поглощенность временем, предметом всегдашних наваждений и мук. Время угнетало меня постоянно, но с годами его тяжесть росла. В мыслях я беспрерывно, по любому поводу и безо всякого повода, к нему возвращался. Поэтому жизнь для меня возможна лишь благодаря беспрестанному ускользанию от идеи времени, благодаря счастливой неспособности разума эту идею представить. Человек живет в действии и действием, а не в рамке и не рамкой своих действий. А в моей жизни событий не было, был только некий переход, растянутая пустота между ними да та абстракция движения, которая составляет зазор от одного переживания до другого. А еще — ясное чувство того, как падает за мигом миг, уходя в прошлое; я прямо видел, как это прошлое образуется, как нарастает его толща с каждой новой минутой, безвозвратно исчезающей в бездне. Во мне и теперь живо это чувство только что исчезнувшего — прошлого, которое возникает у тебя на глазах.

По-настоящему чувствуешь, что у тебя есть «душа», только когда слушаешь музыку.

Чем вы занимаетесь? — Жду.

Пока ты до такой степени недоволен собой, еще не все потеряно.

«The Garden of Love» 7 Блейка — наверно, одно из главных стихотворений в моей жизни.

В зале для отдыха энгиенской водолечебницы — всего три-четыре человека. Как я люблю конец сезона — во всем!

Настоящие признания делаешь втихомолку, говоря о других.

Человек, который отходит в тень. Гений затворничества. Воскрешение из краха.

Я люблю только тех авторов, о которых не говорят и воплощением которых для меня остается Жубер. Полускраденные писатели.

Тоже мне — «забытый». Как будто меня кто-нибудь знал!

Разновидность меланхолии, которая меня мучит, словом не передашь. Тут нужна музыка.

Роль бессонницы в истории от Калигулы до Гитлера. Эта неспособность забыться — причина она или следствие жестокости? Тиран, по определению, не смыкает глаз.

Остро чувствуя время, тем настойчивей цепляешься за то, что с ним спорит, что его необратимости противостоит. За редчайшими исключениями, все приверженцы формы поражены нестерпимым сознанием ничтожности существования, бессмысленности любого жизненного шага. Пытаясь схватиться хоть за что-нибудь твердое и устойчивое, они и тянутся к словам, делают на них последнюю ставку.

Страсть к совершенству приоткрывает затаенный изъян. Чем глубже ты задет временем, тем сильнее хочешь от него оторваться. Кажется, одна безупречная страница, даже фраза — и тлен изменения тебя уже не затронет. Мы торжествуем над смертью, противопоставляя ей нашу одержимость совершенством, отчаянно ища несокрушимое в словах, самом символе обветшалости.

Чувственные натуры боятся смерти (Толстой). «Серафические» (Новалис) — никогда.

Формула моей жизни и моих противоречий? Представьте себе молитву неверующего.

По природе, по глубинному складу я, по-моему, ближе к безумию римских императоров, чем к мудрости стоиков.

Два величайших мудреца древности, идущей к концу: Эпиктет и Марк Аврелий, раб и император.

Не устаю возвращаться мыслями к этой паре.

Прочел в книге о Дефо: «Понятно, что именно этот человек, успевший побывать в своей жизни галантерейщиком, памфлетистом, сборщиком налогов, распорядителем лотерей, торговцем черепицей, тайным советником короля, газетчиком, полицейским осведомителем, пригвожденный к позорному столбу, дважды обанкротившийся, трижды попадавший в тюрьму, изобрел уникальную разновидность жульничества, именуемую современным романом».

Я создан давать мудрые советы — и вести себя как последний дурак.

Если каким бесом я и одержим, так это бесом отсрочки.

Вчерашняя (6 ноября) одинокая прогулка по берегу Уазы, от Бомона до Борана. По-моему, самое лучшее на земле — это идти вот так осенью вдоль реки, уходить, уплывать вместе с водой, без усилия, без спешки, безо всего, чем отмечено любое действие человека.

Глоток кофе и сигаретная затяжка — вот мои настоящие родители. Теперь я не курю, не пью кофе и чувствую себя сиротой. Я отказался от всего, что имел: от яда, того яда, который давал мне силу работать.

Позвонить кому-то и вдруг, от страха, что услышишь его голос, повесить трубку. Так, в конечном счете, и выглядят мои отношения с миром. Отшельничество, подкрашенное общительностью.

Вспоминая Лорку, Хорхе Гильен 8 говорит об интеллектуальном возбуждении, охватившем Испанию к 1933 году. Три года спустя дело кончилось катастрофой. Любая интеллектуально плодоносная эпоха предвещает исторический катаклизм. Никогда противоборство идей, жаркие споры, охватившие целое поколение, не ограничиваются областью духа: такое кипение не сулит ничего хорошего. Революции и войны — это дух, пошедший в разгон, иными словами, победа и окончательный упадок духа.

Самое близкое для меня — русский байронизм, от Печорина до Ставрогина.

Читаю, читаю. Чтение — это мое дезертирство, моя повседневная трусость перед жизнью, оправдание моей неспособности к работе, всегдашняя отговорка, занавес, за которым я скрываю свои поражения, свою несостоятельность.

Если передавать на письме все, что я чувствую, нужно было бы ставить восклицательный знак после каждого слова.

Лишь неудавшиеся вещи приоткрывают сущность искусства.

Кафка — Милене: «Кроме тебя, у меня здесь никого, совершенно никого нет, только страх: я набрасываюсь на него, бросающегося на меня, и так, вцепившись друг в друга, мы ночь за ночью скатываемся все ниже».

В 1940 году, во время «странной войны», я полюбил возвращаться домой за полночь. Жил я тогда на улице Соммерар. Как-то раз ко мне подошла старая проститутка с выкрашенными добела волосами и нетвердой походкой. Она попросила проводить ее домой, опасаясь облавы. Мы немного поболтали. На следующую ночь она встретилась мне опять. Мы познакомились. Теперь она каждую ночь, часа в три, когда я обычно возвращался, ждала меня на обычном месте, чтобы поговорить, нередко — до утра. Так продолжалось до вступления немцев в Париж, после чего она исчезла. У нее был поразительный талант изображать человека или обстановку и жесты настоящей трагической актрисы. Однажды, когда я в очередной раз ополчился на весь мир, на всех этих спящих вокруг вшиварей, как я их называл, она — с выразительностью, достойной лучших сцен мира, — подняла руки и глаза к небу и бросила: «А этот вшиварь там, наверху!»

Вчера вечером, часов в одиннадцать, меня остановила на улице незнакомая женщина, вся в слезах: «Они укокошили моего мужа, эти французы — такие крысы, хорошо еще, что я — из Бретани, они забрали моих детей, полгода пичкали меня какой-то дрянью. »

Я не сразу понял, что она — сумасшедшая, до того неподдельным казалось ее горе (таким оно и было!). И решил: пусть выговорится, через полчаса ей станет легче. Только потом мне пришло в голову: ведь каждый из нас со своими попреками ведет себя точно так же; мы точно такие же, только что не изливаемся первому встречному. А я сам — или я сплошь и рядом не считаю себя гонимым, жертвой людей, судьбы и т. п.? И разреши я себе выплеснуться, разве я сильно отличался бы от этой бедняги?

В ответ на упреки и укоры, которые я — по адресу или нет — к себе обращаю, мать написала мне: «Как бы человек ни поступил, он все равно будет об этом жалеть».

Мои «истоки» — в моих соплеменниках, а не в прочитанных книгах.

Иногда бывает жалко простую железяку, любую пустяковую вещь — до того все существующее кажется заброшенным, злосчастным, непонятым. Может быть, мучается даже гранит. Мучается все, что наделено формой, все, что отделилось от хаоса, чтобы жить дальше своей особой жизнью. Материя одинока. Сущее одиноко. И избавить мир от этого древнего одиночества не в силах никто, никакой бог!

В конечном счете, с настоящей страстью я читаю только двух романистов: Достоевского и Пруста.

. Может быть, из-за ритма, которым живет каждый из них и которого я больше ни у кого не нахожу? Или меня завораживает это срывающееся дыхание, в котором с ними никто не сравнится?

Гостям, которые при виде моего стола спрашивают: «Так это здесь вы пишете свои книги?» — мне всегда хочется ответить: «Нет, я пишу не здесь».

Я выбрал единственно правильную, единственно результативную тактику: воспользоваться отчаянием, ослабить и унять его силой мысли и анализа.

Господи, не дай мне погибнуть в этом огне — а мой он или твой, я не знаю.

Все, что я думаю об окружающем, умещается в формуле одного из буддистов Тибета: «Мир существует, но он нереален».

Рембо выхолостил поэзию на столетие вперед. Настоящий гений делает своих потомков импотентами.

«. Этот человек, который часто бравировал общественным мнением, но всегда заботился, что о нем подумают окружающие. » (госпожа Де Сталь о Мирабо).

(А как будто о Сартре.)

Желание — вот настоящая реальность. Даже сожаление есть то же самое желание, только поменявшее направленность. Желание того, чего больше нет.

«Природа это дом, в котором живут привидения, а искусство это дом, который пытается ими обзавестись» (Эмили Дикинсон 9 ).

По эстонской легенде, которую приводит Гримм, «однажды людям стало тесно их прежнее место жительства, и тогда старый бог решил рассеять их по земле, дав каждому народу свой язык. С этой мыслью он поставил на огонь котел воды и повелел каждому народу, когда подойдет его очередь, приблизиться и выбрать из стонов заключенной в котле и пытаемой огнем воды те звуки, которые ему больше по нраву» (Макс Мюллер 10 ).

Скрипка (равно как и сонет) — достояние прошлого. Сегодня в чести то, что когда-то составляло периферию оркестра: ударные, трубы и проч.

Для подспудных чувств требуются и соответствующие инструменты 11 .

Я — из народа рабов, отсюда мой неимоверный страх перед властью, любой властью. Стоит мне увидеть человека в форме или ГОСУДАРСТВЕННОГО служащего за окошком конторы, и на меня нападает паралич.

Ничто так не помогает справиться с меланхолией, как грамматика.

Грамматика — лучшее средство от хандры.

Заниматься иностранным языком, рыться в словарях, сладострастно доискиваться до мелочей, сравнивать разные учебники, выписывать в столбик слова и обороты, не имеющие ничего общего с вашим настроением, — сколько способов одолеть хандру! Во время немецкой оккупации я носил с собой списки английских слов, которые учил на память в метро и в очередях за табаком или бакалеей.

Это ошибка — приписывать мне «стиль», ценить мой «стиль» и т. п. У меня нет стиля — у меня, как заметил Сен-Жон Перс 12 , есть «пульс». И этот пульс соответствует моей физиологии, моей сути, моему природному ритму, истерической одышке, которая так или иначе сказывается у меня в каждой фразе. Но эту способность передавать свое внутреннее клокотание не нужно приписывать какому-то стилю или таланту. Нет у меня ни таланта, ни стиля, у меня есть ритмический тон, в основе которого, наряду с прочим, мое состояние более или менее всегдашней взвинченности.

Как излечиться от моего чудовищного Bildungstrieb 13 ? Моя любовь к книгам, тяга к «окультуриванию» себя, потребность учиться, собирать, разузнавать, накапливать ерунду обо всем на свете — кто в них виноват? Удобства ради я предпочитаю приписывать эти недостатки своему происхождению: поскольку я вышел из народа поголовно безграмотных, то, может быть, моя неутолимая любознательность — своего рода реакция на это? или я расплачиваюсь за всех своих предков, для которых существовала одна-единственная книга, только и называвшаяся ими книгой как таковой, — иначе говоря, Библия? Приятно и, вместе с тем, унизительно думать, что целые поколения твоих были дикарями, местными. Юридически они были просто рабы, откуда и обязанность ничего не знать; я же чувствую себя собой, обязуясь знать все: оттого я и читаю все на свете, так что, в конце концов, времени на собственные разглагольствования у меня уже не остается. Я бросаю их на полпути, стремясь узнать, что сказали на этот счет другие. Мою страсть к книгам можно сравнить только с моей страстью к съестному: я и в самом деле непрерывно голоден, и насытить меня — ни в чтении, ни в еде — не в силах ничто. Булимия и абулия идут рука об руку. Чтобы чувствовать, что я существую, что я есть, я должен поглощать. Помню, в детстве мне случалось одному съедать столько, сколько вся семья. Давняя потребность успокаиваться, что-нибудь жуя, находить опору в чисто животном действии, укрываться ото всего будоражащего, смутного, неустойчивого, среди которого я жил, в чем-то однозначном, физиологическом. Когда я вижу, как набрасывается на корм собака или свинья, я их по-братски понимаю. И при этом я месяц за месяцем читаю только об отречении от мира, а больше всего остального люблю книги по индийской философии!

Самое интересное чтение для меня — мистика и диетология. Казалось бы, что у них общего? Видимо, то, что мистика предполагает аскезу, а эта последняя в конечном счете — вопрос режима.

Все, чем я обязан разрушительным, беспощадным, «вредным» книгам. Без них я бы не выжил. Только борясь с их ядом, только противостоя их гибельной мощи, я набрал силу и привязался к жизни. Это были укрепляющие книги: они пробудили во мне сопротивление. Я прочел почти все, что нужно, чтобы пойти ко дну, но именно так я сумел избежать кораблекрушения. Чем «токсичнее» книга, тем лучше она меня взбадривает. Я утверждаюсь единственным способом: от противного.

«И только современный человек не представляет себе смерть ни юношей с опрокинутым факелом, ни Паркой, ни скелетом, — у него нет для нее символа. » (Макс Шелер 14 «Смерть и жизнь после смерти»).

Моцарт и Япония, самые тонкие находки Творца.

«В 1928 году учитель Такеда пригласил в Сандаи наиболее прославленных учителей японского цветочного искусства, и мне разрешили присутствовать при их встречах. Каждый должен был показать работы, которые несли в себе его особое понимание искусства цветов. Начали рано, все работы были выставлены в заботливо подобранных вазах. До самого вечера шел непрерывный поток почтительных знатоков, которые не позволяли себе восхищаться вслух совершенством и бесконечным разнообразием работ на одну и ту же тему.

Прошла неделя, и участники собрались в последний раз. Расставаясь, мастера выразили сожаление о том, что служившие для их букетов цветы сегодня же вечером вынут из ваз, поскольку вазы понадобятся назавтра для новых занятий. Цветы не достигнут полного расцвета. Им осталось жить лишь несколько часов. И тогда мастера решили торжественно почтить все цветы, которые с незапамятных времен срезали для фигурных композиций, а потом, увядшие, выбрасывали или, по старинному обычаю, пускали вниз по реке.

Присутствующие единодушно согласились, что нужно похоронить сегодняшние цветы в саду мастера Такеды. Над ними воздвигли стелу, на лицевой стороне которой сделали надпись: “Душам цветов, принесенных в жертву искусству”, — а на обороте выгравировали имена всех присутствовавших».

(Гюсти Л. Эрижель «Дзен и цветочное искусство Японии», Лион, 1961)

Эли Визель 15 , еврей из Сигета, с севера Трансильвании, рассказал мне, как два года назад вернулся в родные места. В городе ничего не изменилось, только евреев там больше не было. Перед нацистской депортацией они зарыли в землю драгоценности и деньги, у кого что было. Он сам закопал золотые часы. Приехав в Сигет, он устроился в гостинице, а ночью отправился искать свои часы. Нашел, посмотрел на них, но взять не смог. У него было чувство, что он — вор. Город, его город, превратился в призрак, ему не встретилось ни одного знакомого лица, он был единственным, кто выжил в прошедшей бойне.

Клейст и Рудольф (герой Майерлинга) 16 , оба ищут и находят женщину, чтобы вместе с ней уйти из жизни. Это стремление к двойному самоубийству, что за ним стоит? Страх умирать одному или, скорее, стремление раствориться в той полноте, которую, должно быть, неминуемо чувствуешь в преддверии совместной смерти?

Судя по молодежи, Франция стремительно ницшевеет.

Сколько было в моем прошлом от несостоявшегося будущего!

Борхес написал стихи о танго 17 . Я его понимаю. «Верните мне танго!» — хочу я иногда закричать. Как будто ношу в себе затаенную Аргентину.

Глубже других поэтов о поэзии судил Китс, в письмах. Насколько он проницательней любого из своих современников, включая Колриджа и даже немецких романтиков — Шлегеля, Новалиса.

Гельдерлин не бывал в Греции. И правильно. Если хочешь вернуть умерших богов, не стоит посещать землю, которую они топтали. Воскрешать их лучше издалека. Туризм перерезает последнюю живую связь с прошлым.

Во Франции врачи сносные, в Германии — никудышные.

Жить можно только в тех странах, которые наделены даром посредственности. Самое замечательное там — середина. Может быть, это и есть цивилизация.

Слава моим неудачам! Я обязан им всем, что знаю.

Час ночи. Умерла моя мать. Телеграмма пришла вчера вечером.

. Всем — и хорошим, и плохим, всем, что я есть, я обязан ей. Я унаследовал ее болезни, ее меланхолию, ее постоянную борьбу с собой, буквально все. Внешне я похож на нее как две капли воды. Все, что она в себе носила, удесятерилось и дошло до предела во мне. Я — ее удача и ее крах.

Блуа 18 цитирует надпись на старых солнечных часах: «Сейчас куда позже, чем вы думаете».

Глубокой ночью, в час, когда не знаешь, как быть и со своей жизнью, и со своей смертью.

Рано утром, не в силах больше уснуть, встал и спустился на улицу. Час птиц и мусорщиков.

Ощущения ложными не бывают.

Отшагал шесть часов от Арпажона до Шеврезской долины. Португалка в деревенской портомойне, прерывистая жалоба ее бесконечной, душераздирающей песни, в которой — вся глубина, вся ворожба саудаде 19 . Я скрылся за стенкой, чтобы остаться незамеченным. Как странно слышать в безлюдной, серенькой деревне эти интонации, этот зов далекой печали. Стал вспоминать свою жизнь в Брашове, где куплеты венгерских служанок погружали меня в певучую тоску, временами до того нестерпимую, что я срывался в истерический припадок.

Эффект «либерализации» в Румынии: люди бросаются на любую книгу, лишь бы от нее не несло агитпропом. Разочарования неизбежны. Так шесть тысяч экземпляров гегелевской «Феноменологии духа» исчезли с прилавков за неделю. Когда через некоторое время вышла «Логика», число покупателей заметно упало.

«Мы расходуем на игру страстей материю, дарованную нам на счастье» (Жубер).

Моя драма — в том, что я уже объяснился с жизнью начистоту. Остальное — мелочи. Обновиться можно, только отказавшись от себя, а я не могу от себя отказаться, больше того — не собираюсь этого делать, ведь речь для меня идет не о понимании жизни, но о самой манере ее чувствовать. Чувства не перекраивают. Это как если бы я попытался перечеркнуть все пережитое. К несчастью, я верю в то, что думаю, поскольку пережил, перечувствовал, испытал на себе каждую свою мысль. Замурованный в собственном мире, я могу вырваться из него лишь одним способом: уничтожив память.

Умиротворяющее действие вершин. Целую неделю один на один с высотой. Выше любых желаний. Какой урок безразличия! Ничтожество нашей ненависти, упреков, сожалений, вопросов «зачем» и проч.

Я родился у подножия Карпат. (Альпы — это удавшиеся Карпаты.)

Горы: тяга к свободе от времени, к преодолению его барьеров.

Ясное, просто таки физическое и, вместе с тем, запредельное чувство ухода от земли. Ни малейшей потребности стремиться, рваться к спасению. Покой, который выше жизни. Бесполезность усилий, бессмысленность поисков.

Тащу за собой лохмотья богословия. Нигилизм всех поповичей.

День всех святых. Не помню, в какой из Упанишад (их так много!) я прочел: «Суть человека — слово, суть слова — хвала».

Заживо освежеванный, который корчит из себя теоретика отрешенности.

Писать нужно, не думая о прошлом, о будущем, даже о настоящем. Нужно писать для тех, кто знает, что умрет, и для кого ничтожно все, кроме времени, когда перед ними стоит эта мысль о смерти. Вот к такому времени и нужно обращаться. Писать для гладиаторов.

Я человек повтора — в музыке, в философии, во всем. Я люблю только неотвязное, неотступное, haunting, причиняющее боль непрестанным перепевом, этим бесконечным возвращением, которое добирается до самых глубин живого и вызывает в нем сладкую и, вместе с тем, непереносимую боль.

Никогда не соглашайся с толпой. Даже если она права.

По сути, все невозможно.

Я прожил жизнь в исступлении невозможности.

Взбудораженные дни, в центре всего — студенты с философского 20 . На брусчатке улицы Одеон читаю: «Да здравствует прозрачность межличностных отношений!»

Кажется, среди всех писавших мне незнакомых людей не было ни одного нормального. Я имею в виду незнакомцев, писавших в запале, — тех, кого я как-то расшевелил, кто почувствовал во мне что-то близкое. Брошенные, разочарованные, несчастные, больные, в разладе с собой, утратившие наивность, с трещиной в душе, измученные всевозможными тайными немощами, не выдержавшие ни одного из земных испытаний, раздавленные новыми или давнишними неурядицами.

Они никогда ни о чем не просили, зная, что мне нечего им дать. Просто они хотели сказать, что поняли меня.

Ахматова, как и Гоголь, никогда ничего не копила. Все, что ей доставалось, дарилось и т.п., она тут же раздавала направо и налево. Дареную шаль уже через несколько дней видели на ком-то другом.

Как я люблю эту черту, напоминающую нравы кочевников, которые не умели, не желали обзаводиться никаким имуществом и правильно делали. Все для них — вольно или невольно — было временным. Жозеф де Местр рассказывает о каком-то русском князе, который спал в своей усадьбе где придется и у которого, можно сказать, не было постоянной кровати, поскольку он жил там как бы проездом.

У всех этих людей было чувство, что их занесло в мир каким-то случайным ветром.

Народ, из которого я вышел и которому остаюсь верен, поскольку нахожу в себе все его пороки, можно описать одним словом: малый. Это не то же самое, что «низший» — это народ, где все превращают в миниатюру (чтобы не сказать — карикатуру). Даже свое несчастье.

Не представляю себе ничего печальней и трогательней, чем жизнь Ницше в Сильс-Мария, где он, среди прочего, заглядывал в рот английским и русским старухам и умолял их никогда не читать его книг. Он вообще отличался каким-то особым пиететом к благочестивым дамам. В истории философии нет, пожалуй, никого, кто бы прожил жизнь в таком противоречии — не скажу со своими идеями, но со своим нравственным складом. Ягненок, вообразивший, будто он — волк.

Весь девятнадцатый век русская интеллигенция исповедовала атеизм, иными словами — эмансипировалась и самоутверждалась с помощью атеизма. Сегодня, решив, будто атеизм себя исчерпал, она уверовала, то бишь стремится порвать с неверием и эмансипироваться с помощью веры. Какая ирония судьбы!

Сиротство человека в больших городах.

Насколько помню, она даже сказала, будто иногда его ласково поглаживает, этот будильник. И добавила: «Кроме него, у меня больше никого нет».

Часто думаю про слова «Ничего особенного», занесенные Людовиком XVI в дневник под датой, с которой началась его агония: 14 июля. Все мы в таком положении. Никто не узнает истинное начало своего конца.

Полночь под аркадами Пале-Рояля. Ни души. Невероятная тишина (и это в Париже!): слышно, как плывут облака.

Довести незаконченность до совершенства.

Адресованное другим, рассчитанное на других несет на себе клеймо эпохи, господствующей моды, принятого стиля. Что отживает меньше всего, так это затаенная мысль: ее и вынашивали не для того, чтобы на кого-то повлиять, убедить, растрогать. Стихи умирают; записи, не узнавшие жизни, не могут поэтому и умереть.

В написанном меня интересуют черновики, неудачи, останки. В книгах писателя охотней всего читают его письма, невольно выболтанные тайны, его собственные воспоминания и воспоминания о нем — все, что говорит о бренности отшлифованного, каким бы великолепным оно ни было, и, напротив, о жизнеспособности случая, анекдота, сырого впечатления без обработки (которой с необходимостью требует книга).

Вдруг услышал музыку венгерских цыган. И вспомнил любивших ее родителей, и свой приезд в Сибиу в 1920 году, и пронзительные мелодии, которые там наигрывали в кафе и ресторанах, и снова вспомнил родителей и детство так, как еще никогда не вспоминал, и расплакался. Потому что плакать можно, только вспоминая свое детство, а поскольку мое детство было необыкновенным, то и всякая мелочь, которая его напоминает, доводит меня до слез.

Румынская народная музыка, за исключением дойн, оставляет меня равнодушным или, наоборот, приводит в бешенство. А вот любой мадьярский напев трогает, как ничто на свете. Если бы все было нормально и так называемой «Румынии» не существовало, я бы учился в Будапеште и Вене. Я — выходец из Центральной Европы, у меня в крови весь фатализм тамошних обездоленных людей, но в то же время я — уроженец Австро-Венгрии и принадлежу к прежней империи. Эти напевы, которые я слышал в детстве, напоминают, что едва ли не все, с кем я их когда-то слушал, уже мертвы.

В Сибиу я в одиннадцать вечера ловил Радио-Будапешт, и эта цыганская музыка доводила меня до нестерпимой меланхолии. Ничего пронзительней ее я не знаю; она связывает меня с моими мертвыми.

«Теперь человек знает, что он, как цыган, существует на обочине мира, где и обречен жить» (Жак Моно 21 «Случайность и необходимость»).

Вот образ, который должен был бы найти я, который по праву принадлежит мне, потому что кто же еще в Париже, кроме меня, столько говорил о цыганах?

У меня слабость к обреченным династиям, к распадающимся империям, к Монтесумам всех времен, к уставшим от себя и мира, к верящим в неотвратимость происходящего, к людям с трещиной и с изъяном, к Романовым и Габсбургам, к ждущим своего палача, к гонимым и жертвам в любом краю мира.

Перевод с французского Бориса Дубина

1 Напомню, что Румыния (точнее — распадающаяся Австро-Венгрия) в ХХ веке, можно сказать, подарила Франции, а через нее — миру такие фигуры, как, например, скульптор Константин Брынкузи и поэт Тристан Тцара, исследователь мифологических верований Мирча Элиаде и драматург Эжен Ионеско, писатель Бенжамен Фондан и живописец Виктор Браунер, наконец, немецкоязычный поэт Пауль Целан, вторую половину жизни проживший в Париже и ставший частью французской культуры.

2 Маркион (ок.86 — ок.160) — вероучитель времен первого христианства, около

140 г. обосновался в Риме. После резкой критики его дуализма Иринеем признан еретиком.

3 Жубер Жозеф (1754 —1824) — французский писатель, автор максим и афоризмов, составивших «Дневники», изданные лишь посмертно (1838, расширенное издание — 1842).

4 Шанкара (IХ в.) — индийский мыслитель, крупнейший авторитет Веданты.

5 Сибиу (Германштадт) — город в Трансильвании, где прошли школьные годы Чорана.

6 Истрати Панаит (1884 —1935) — румынский писатель, в 1913—31 гг. жил за рубежом, в основном во Франции.

7 «Сад любви» (англ.) — в пер. В. Потаповой см. эти стихи в книге «Поэзия английского романтизма XIX века» (М., 1975, с.79).

8 Гильен Хорхе (1893 —1984) — испанский поэт, один из ближайших друзей Лорки.

9 Дикинсон Эмили Элизабет (1830 — 1886) — американская поэтесса, обновительница языка лирики, опубликована и признана лишь в ХХ в. Один из самых любимых поэтов Чорана.

10 Мюллер Макс (1823 — 1900) — английский индолог немецкого происхождения, исследователь мифов народов мира.

11 Записано Чораном после парижского концерта из произведений Эдгара Вареза, задуманного к восьмидесятилетию композитора, но ставшего для него посмертным (он скончался в Нью-Йорке 6 ноября).

12 Сен-Жон Перс (собственно Алекси Леже, 1887—1975) — французский поэт, лауреат Нобелевской премии (1960).

13 Стремление к самовоспитанию, тяга к культуре (нем.).

14 Шелер Макс (1874—1928) — немецкий философ.

15 Визель Эли (род. в 1928 г.) — американский еврейский писатель, пишет на французском языке. Родился в Румынии, в годы войны — узник Освенцима и Бухенвальда. Лауреат Нобелевской премии мира (1986).

16 Рудольф Габсбургский (1858 — 1889) — наследник австрийского престола, вместе со своей возлюбленной Марией Вечорой покончил самоубийством в охотничьем домике поместья Майерлинг.

17 Стихотворение «Танго» (1958) вошло в книгу Борхеса «Личная антология» (1961), а затем в сборник «Иной и прежний» (1969).

18 Блуа Леон (1846 — 1917) — французский писатель, католический мистик и еретик. Чоран с увлечением читал его в середине 30-х годов, а в шестидесятых вернулся к его «Дневникам».

19 Saudade — одиночество, тоска (порт.); любовная песня покинутой девушки в португальском фольклоре.

20 Речь идет о студенческих волнениях в Париже весной 1968 г., переросших в крупнейший политический и социальный кризис.

21 Моно Жак Люсьен (1910 — 1976) — французский биохимик и микробиолог, автор трудов по философии биологии. Лауреат Нобелевской премии (1965).

По всем вопросам обращаться к Сергею Костырко

Журналы

Новые поступления
Журналы
- ЖУРНАЛЬНЫЙ ЗАЛ
- Арион
- Вестник Европы
- Волга
- Дружба Народов
- Звезда
- Знамя
- Иностранная литература
- Нева
- Новая Юность
- Новый Журнал
- Новый Мир
- Октябрь
- Урал
- НОН-ФИКШН
- Вопросы литературы
- НЛО
- Неприкосновенный запас
- НОВОЕ В ЖЗ
- Homo Legens
- Prosōdia
- ©оюз Писателей
- День и ночь
- Дети Ра
- Зеркало
- Иерусалимский журнал
- Интерпоэзия
- Крещатик
- Новый Берег
- АРХИВ
- ВОЛГА-ХХI век
- Зарубежные записки
- Континент
- Критическая Масса
- Логос
- Новая Русская Книга
- Новый ЛИК
- Отечественные записки
- Сибирские огни
- СловоWord
- Старое литературное обозрение
- Студия
- Уральская новь
Проекты
- Вечера в Клубе ЖЗ
- Египетские ночи
- Премия «Поэт»
- Премия Алданова
- Премия журнала «Интерпоэзия»
- Поэтическая премия “Anthologia”
- Страница Литературной премии И.П.Белкина
- Страница Литературной премии им. Ю.Казакова
- Академия русской современной словесности
- Страница Карабчиевского
- Страница Татьяны Тихоновой
Авторы
Выбор читателя
О проекте
Архив
Контакты